Мы, утонувшие - Страница 106

106

Альберт покопался в памяти. Наяву он с таким не сталкивался, но сны явили ему гибель «Воспоминания» во всех подробностях: как судно перевернулось, как исчезло в толще вод.

— Из недр судна доносится звук взрыва, — сказал он мальчику. — Это холодная морская вода вторгается в огненное нутро большого котла. Обжигающий пар выходит через все отверстия. Большие куски угля вылетают сквозь трубу и световой люк, — он указал на «Воспоминание», — оттуда и оттуда. Затем судно переворачивается и какое-то мгновение лежит на воде вверх дном.

— Вверх дном! — воскликнул мальчик и восхищенно уставился в сторону моря. — Такой большой пароход — и вверх дном!

— Да, — произнес Альберт, удивленный тем впечатлением, которое история произвела на мальчика.

— Расскажи еще, — сказал мальчик и поднял на него полный нетерпения взгляд.

— Пароход начинает тонуть с кормы. Под конец нос стоит в воде почти вертикально. Последнее, что видишь, прежде чем волны сомкнутся над пароходом, — это его название.

Альберт остановился. Мальчик потянул его за рукав:

— Еще.

— Это всё.

Во взгляде мальчика читалось разочарование. До Альберта дошло, что он впервые пересказал один из своих снов во всех подробностях. Закрытая дверь внезапно распахнулась. Для мальчика истории седого капитана — всего лишь сказки. Это было видно по тому, как засветились его глаза. Альберт мог рассказать ему все. Мог даже назвать источник своих знаний — необъяснимые ночные сновидения, и ребенок принял бы это как часть все того же сказочного мира, где ничего не надо объяснять и никого не объявляют чудаком из-за способности предвидеть будущее.

Нет, он ничего не понимал в детях, но в этот миг узнал, что детский ум свободен от предубеждений. В его снах было много смертей. Почти ничего другого и не было. Но он чувствовал, что для ребенка смерть в мире вымышленном и в мире реальном — не одно и то же. Альберт рассказал о корабле, потопленном подлодкой, отец ребенка вместе с остальным экипажем «Гидры» бесследно исчез в море, но непохоже, чтобы мальчик связал одно с другим.

Альберт до конца не понимал, какое значение имеет этот первый его рассказ о снах, но понимал, что это важно.

— Это всё, — повторил он, — но в следующий раз я могу рассказать тебе другую историю.

— А ты знаешь много историй?

— Да, я знаю много историй. А весной я научу тебя грести. Пойдем, пора домой.

Лицо мальчика раскраснелось на холоде. Он пару раз крутанулся. Затем сунул холодную ручонку в руку Альберта, и они отправились в обратный путь по Хаунегаде.

* * *

Альберт стал навещать Кнуда Эрика. Анна Эгидия не могла вечно оставаться посредником, и теперь он самостоятельно забирал мальчика. Да тот и сам мог приходить к Альберту и возвращаться от него. Хотя они и жили в разных концах города, город-то был совсем небольшим. Но Альберт чувствовал, что ребенка ему доверили. На нем лежала ответственность, и он придерживался формальностей. Доводил его до дверей на Снарегаде, там же и забирал.

Мать всякий раз робела. Она уже родила и, открывая дверь, держала на руках ребенка, словно тот мог защитить ее от неуверенности, которую внушало ей присутствие Альберта. В первый раз он отказался от ее приглашения выпить кофе, потому что не хотел причинять беспокойства. Во второй раз согласился. Боялся, что она воспримет его отказ как знак неуважения.

На борту корабля существовали различия. Был нос, была корма, сам же он обитал в высших сферах, капитанских владениях, которые для себя прозвал островом одиночества. Но эти различия определялись понятиями ранга и власти. Они проистекали из практической необходимости. Он никогда не рассматривал их как классовые. А в доме мальчика у него открылись глаза. Отец Кнуда Эрика, Хеннинг Фрис, был матросом. Он рано женился и не успел продвинуться по службе. Большинство моряков женятся уже под тридцать, когда появляются деньги, когда сдан экзамен в Навигационной школе, когда становятся совладельцами кораблей. А тут налицо безумная любовь, а может, неосторожность.

Неумение продвинуться в жизни Альберт всегда рассматривал как признак недостатка способностей. Но тут пред ним открылось нечто другое. Он увидел это в матери мальчика, в ее робком молчании. Откуда берется это оцепенение в присутствии «важных господ»? А в ее глазах он был важным человеком. «Это чересчур», «это слишком» и «ну что вы» — только эти слова еле слышно слетали с ее губ. Взгляд был всегда устремлен в пол или на младенца. Такая манера поведения уходила вглубь поколений. Она была совсем из другого мира, не из тех, кто обделен талантом и умением, а из тех, кто оставлен за бортом действием механизмов, о сущности которых он едва догадывался.

В доме было чисто и опрятно. На подоконнике герань и желтофиоль. Но мебель разномастная, никаких картин, обои с пятнами влаги, местами вздувшиеся. Это уж никакой опрятностью не одолеть. Влага шла из стен и объяснялась низким качеством постройки. Дом строили для бедных. Он вовсе не был запущен. Такова была его изначальная сущность: одно сплошное упущение.

Зимой здесь было или промозгло, или уж как в парнике: в зависимости от того, хватало ли денег на кокс. Либо пар валит изо рта, либо сидишь и потеешь, как в бане, рядом с раскаленной перекормленной печкой. Когда он заходил за мальчиком без предупреждения, имела место первая ситуация. А если она заранее передавала ему приглашение на кофе, то вторая. Все в равной степени неполезно и неприятно.

По-настоящему они ни разу не поговорили. Вся благодарность выражалась в ней робостью. Но ни в глаза ему взглянуть, ни сказать искреннее слово, это нет. Все время между ними ощущалась эта пропасть.

106