Мы, утонувшие - Страница 158

158

Отца Антона дома не было. Он пропадал в море уже девять месяцев и должен был вернуться еще минимум через год. Он ничего не знал про очки, и Антон был уверен, что в день, когда отец вернется и увидит перемены, с его уст обязательно слетит слово «очкарик». Довериться отцу он не хотел, равно как и в мыслях не держал рассказать все матери или другому взрослому. Антон считал, что парень должен сам решать свои проблемы и не ждать помощи от других, а в последнюю очередь — от взрослых, естественных врагов детей. Если им придется выбирать: поверить ребенку или кому из своих, они никогда не выберут ребенка, особенно если это Ужас Марсталя, выбивший глаз Кристиану Силачу и столько времени прятавший человеческий череп у себя в комнате, — притом что он знал, кто убитый, и мог разоблачить убийцу. Последнее к тому же всегда было Антону безразлично. Вот почему Херман до сих пор расхаживал где вздумается. Антон вдруг осознал, насколько легкомысленно поступил. Но не видел, как выбраться из ловушки.

На следующее утро он нашел Торденскьоля мертвым в клетке. Чайке свернули шею. Крылья были сломаны, практически оторваны, как будто на кого-то, обладающего невероятной силой, нашел приступ неукротимой ярости. Руки у Антона задрожали, и он долго не мог собраться, чтобы похоронить мертвую птицу.

Вечером он прошелся по дому и запер все двери.

— Ты что, двери запираешь? — спросила мать. — Какой-то ты странный в последнее время.

Она заметила, что Антон изменился, но не знала, радоваться этому или огорчаться. Мать не спрашивала, случилось ли что. Жизнь Антона была от нее скрыта, такая далекая и таинственная, что иногда женщина ловила себя на мысли: а правда ли это она родила ребенка, которого все именовали Ужасом Марсталя? Спросить его, что случилось, было все равно что спросить, кто же он такой на самом деле, а ей на горьком опыте было известно, что в ответ он лишь пожмет плечами.

— У нас есть ночной горшок? — спросил Антон.

— Ты заболел?

— Да, — ответил мальчик.

— Ты ведь это не придумал, чтобы школу завтра прогулять?

— В школу пойду Дай мне уже горшок этот.

Мать дала горшок, глядя на него в изумлении. У себя в комнате Антон полностью очистил кишечник, получилось немало, потому что он терпел весь день. Когда ночью вернулся Херман и вновь принялся звать Антона, стоя под окном, тот опрокинул содержимое горшка ему на голову.

Это подействовало. Херман больше не приходил, но победа не подняла Антону настроения. Он стал носить с собой нож, перестал есть. Ночью спал в Альбертовых сапогах. Сам не знал зачем, но так он чувствовал себя увереннее. Может, готовился умереть. Лицо в очках стало строгим, щеки запали, и, если раньше очки делали его похожим на ребенка, теперь он стал похож на старика. Под глазами залегли круги. Когда-то его украшали царапины, порезы, шишки и даже, бывало, нарядный фингал, из синего становившийся пурпурным, чтобы в конце концов пожелтеть. Все это говорило о том, что мальчик здоров. Но не черные круги под глазами. Его словно отметила смерть, ну прямо как лесник помечает мелом дерево, которое надо срубить.

Мать всерьез забеспокоилась и на сей раз не стала угрожать наказанием по возвращении отца.

— Оставь меня в покое, — говорил он каждый раз при ее приближении.

Он постоянно сидел, играя ножом. Планировал убить Хермана, но не знал, как за это взяться. Он был шустрее Хермана, легко мог убежать, но чем это поможет? Нельзя же убить человека, убегая от него.

Мальчик все реже выходил на улицу и непрерывно оглядывался по дороге в школу и обратно. Раньше он ходил с целой толпой. А теперь был один.

Через несколько дней его снова позвали из огорода. Дело зашло так далеко, что он уже запирал все двери даже днем и, услышав свое имя, сидя в мансарде в лучах послеполуденного солнца, обрадовался своей предусмотрительности. И тут понял, что его зовут только по имени. И не обычным хриплым шепотом, в котором слышалась попытка скрыть пугающую силу Голос был мальчишеский, как его собственный, и он решился подойти к окну и выглянуть. Внизу стоял Кнуд Эрик.

— Это ты? — глупо спросил Антон.

И Кнуд Эрик сказал то, что хотел сказать давно. Сколько раз он ни пытался произнести это вслух, каждый раз получалось фальшиво, беспомощно, как-то ужасно по-девчачьи. Но ему нужно было высказаться. К этому его толкала нереализованная потребность помогать и утешать, он не знал, что с ней делать, с тех пор как их отношения с матерью так переменились; младшая сестренка Эдит не могла стать для него всем.

— Я по тебе скучаю, — выговорил он.

Кнуд Эрик понимал, насколько беспомощно это звучит. Он был маленьким, Антон — большим, и, конечно, маленький скучал по большому. Но почему это должно волновать большого? Большие самодостаточны. В маленьких, во всяком случае, не нуждаются.

А потому он был потрясен, почти напуган, увидев реакцию Антона.

Тот зарыдал.

Антон был не как все, потому и плакал он не как все. Слезы из него выходили с неохотой. Казалось, под свитером у мальчика спрятался хорек и раздирает ему живот, и бедняга ревет от невыносимой физической боли. Выражение его лица говорило о том, что больше всего на свете он хотел бы избить себя самого, чтобы положить конец противоречащим его натуре невольным рыданиям. Антон завывал сквозь прижатые ко рту руки. Он выплакивал Хермана, страх, одиночество и — неужели и свою философию, согласно которой жил ради себя и не нуждался в других? Но нет. Обретя наконец дар речи, Антон заговорил абсолютно трезвым голосом, хотя глаза за стеклами очков покраснели.

158