Мы, утонувшие - Страница 206

206

Он потерял ее, когда людская масса устремилась к выходу. А может, отпустил намеренно, и она, очевидно, поступила так же. Снаружи все было объято пламенем. В мерцающих отсветах он разглядывал лица: эта, эта или эта? Может, девушка в платке с опущенным взглядом? А может, та, средних лет женщина с суровым лицом и размазанной помадой, которую она пытается вытереть при свете огня от горящих домов? Он не хотел этого знать. И он, и та незнакомка нашли, что искали. Лицо, имя — ненужные подробности.

Он пробыл в Лондоне три дня.

Занимался любовью во дворе, в туалете пивной, в гостиничной кровати, любил под аккомпанемент падающих снарядов, под аккомпанемент тяжелого дыхания и постанывания случайных партнерш, пока не достигал места, где, забирая его, встречались тишина и мрак. Он пил с мужчинами и спал с женщинами, которым приходилось так же плохо, как и ему Вокруг падали бомбы, и они не знали, присоединятся ли вскоре к стремительно растущему числу погибших, превратились ли их рабочие места в груды кирпичей, погребены ли их родные под обвалившимися стенами домов. Они жили в таком страхе, что заранее переживали даже те потери, которых еще не понесли. Каждую секунду они возрождались заново, каждый поцелуй был отсрочкой, каждый стон, вздох — признанием в любви к жизни, которую они обнимали в лице незнакомца, и опьянение, непрерывное опьянение, которое он искал и находил, было точно дар, потому что, подобно пуле, попадающей в мозг, оно забирало все, чем он был: его лицо, имя, историю, — чтобы наконец-то выпустить на свободу голод, обитавший в его теле. На эти три дня он стал воплощением собственного грубого аппетита к жизни, и больше ничем.

В последний вечер они собрали то, что осталось от содержимого нескольких чемоданов: белье, нейлоновые чулки, кофе, сигареты и доллары, прежде всего доллары. Они поступили как янки: купили себе ночь в апартаментах, занимающих целый этаж в гостинице. Девушек привели с собой, официантам давали щедрые чаевые, портье следил за счетом, чтобы они знали, когда кончатся деньги. Они пропили, проели, протанцевали и проблудили еще одну ночь падающих бомб. Уолли отвечал за граммофон. Они танцевали под пение Лены Хорн, опрокидывая в себя пиво, виски, джин и коньяк.

В одиннадцать прозвучал сигнал тревоги.

Официант постучал в дверь и крикнул, чтобы они спускались в подвал.

— Предлагаю остаться, — сказал Кнуд Эрик.

Командирский тон был отставлен в сторону. Сейчас он не капитан, он их buddy, их приятель, равный среди равных.

— Aye, aye, капитан. — Уолли отдал честь и налил еще коньяка.

Они погасили свет и задернули шторы. Лучи прожекторов блуждали по ночному небу. Первые бомбы упали далеко, затем стали ложиться все ближе. Казалось, некий барабанщик пробует инструмент перед грандиозным соло. Здание дрожало. Все забрались под кровати. Они понимали, что матрасы их не защитят. Зато может защитить теснота, сплетение двух тел. Это инстинкты взяли верх: любовь сделает их неприкосновенными.

Бомбы падали все ближе. За окнами то появлялся, то гас фиолетово-синий свет. На потолке играли отсветы пламени. Каждый раз, когда разум искал дорогу в их затуманенные мозги, пытаясь сообщить, что больше ждать нельзя, надо спускаться в подвал, — они еще крепче прижимали к себе партнершу, входили еще глубже; желание и страх подпитывали друг друга и возрастали до степени экстаза. Вот они в изнеможении повалились, раскинули руки, расслабились в блаженной минутной дреме, словно в эту ночь им удалось спастись.

Но ночь продолжалась. Бомбы не отпускали. Страх проснулся вновь, а с ним и его неизбежный попутчик, подельник, друг и враг — желание.

И тут в темноте из-под одной из кроватей раздался голос:

— Change? Кто хочет поменяться?

И они, извиваясь, поползли по полу на животах в новые, неизведанные любовные норы, где ждали новые объятия, жадные губы, влажная плоть, а немецкие бомбардировщики тем временем били по лондонским крышам, как в литавры.

Под конец все затихло. Они вылезли из-под кроватей, отдернули шторы и улеглись рядышком в нетронутые постели.

Они выиграли.

* * *

Кнуд Эрик был рядом, когда «Мэри Лакенбах» взлетела на воздух.

Это случилось, когда они шли в конвое за полярным кругом, шли в Россию с провизией для Красной армии. Стояла ясная погода, видимость была хорошей.

Те, кто стоял на мостике, затихли. Они и раньше видели, как снаряд попадает в танкер и в воздух взлетает столб пламени высотой в двести метров. Но такого не видели никогда.

И Кнуд Эрик тоже такого не видел. Но затих он не от ужаса.

Он испытал облегчение.

Они находились на расстоянии половины морской мили позади «Мэри», когда произошел взрыв.

Немецкий «юнкерс» сбросил торпеды в трехстах метрах от «Мэри». Он летел низко, как пущенный по воде «блинчик». Затем проревел над палубой и был захлестнут орудийным огнем. Из одного двигателя вырвались языки пламени.

Торпеды достигли цели.

Вот корпус «Мэри Лакенбах» выступает из воды. А вот там больше ничего нет, и последовавшая за этим тишина была столь же ужасающей, сколь и предшествовавший ей взрыв. В небо с величественной медлительностью всплыло огромное облако дыма. Казалось, густой дым сам по себе способен поднять в воздух и унести тысячи тонн стали и оружия.

Дым затерялся в облаках лишь на высоте многих километров. Он медленно растекался, пока не затянул полнеба. В море беззвучно посыпался черный снег — сажа, как будто это было извержение вулкана, а не война, в которой они участвовали.

206