Мы, утонувшие - Страница 223

223

Она взмахнула рукой:

— Не то чтобы я любила эту жизнь. Даже не могу объяснить, почему я здесь. Нигде мне места нет. Нет, есть — здесь. Или, точнее… — она внезапно с облегчением улыбнулась, как будто поток речи наконец привел ее к спасительному слову, — это все «кивиток» во мне.

Между ними возникли доверительные отношения, но дистанция не уменьшалась. Она права, думал он. Это война. Она жила в них обоих. Лишь когда война кончится, у них что-то может быть. Но когда она кончится? Будут ли они живы? Он хотел от нее ребенка — слепой инстинкт, но сколько они могут ждать? Она его на пару лет старше, тридцать четыре или тридцать пять. До какого возраста женщина может рожать?

Он смирился. Блютус. Вот его ребенок — и всей команды.

Рождество справляли к северу от Ирландии. Еще в Галифаксе Уолли притащил на борт елку. Закрепил ее на носу, на свежем воздухе, и дерево начало осыпаться уже только тогда, когда его установили в кают-компании. Хельге где-то достал пакет фундука. По четыре орешка каждому. Он обернул их розовой креповой бумагой — вот и подарочки получились. Однако под елкой все же громоздились подарки. Все для Блютуса, хотя он был совсем маленьким и ничего не понимал. София распаковывала их за него. Внутри свертков находился мир, знакомство с которым приходилось откладывать на после войны. Коровы, лошади, поросята, овцы, слон и два жирафа. Большинство деревянных фигурок дарители вырезали сами и старательно раскрасили имеющимися в наличии красками. В основном, как и мир, в котором их заперла война, черной, серой и белой. Блютус по очереди взял в рот коров, лошадей и слона и задумчиво пожевал.

* * *

Блютусу было около года, когда как-то вечером в Ливерпуле София пошла в увольнение с остальными членами команды. Блютус спал в кубрике у Уолли, самого большого своего приятеля, добровольно записавшегося в няньки.

Кнуд Эрик не знал, что она ищет. Может, то, чего они не могут дать друг другу, но могут найти у посторонних?

Он всегда ходил на берег один. Виски из шкафа больше не вынимал. Но не мог отказаться от ночей на суше. Однажды они наткнулись друг на друга в пабе на Кот-стрит. На ней было темно-красное платье, губы накрашены, и он вспомнил их первую встречу в доме ее отца в Литл-Бэе. Оба, как сговорившись, отвернулись и сделали вид, что друг друга не заметили.

Немного погодя он вернулся на борт и тут же отправился спать. Через полчаса дверь открылась, и тесную каюту наполнил непривычный аромат духов.

А случайно ли он забыл запереть дверь?

— Так дальше продолжаться не может, — произнесла она и начала раздеваться в темноте.

— Я убил человека, — сказал Кнуд Эрик. — Он стоял на коленях и молил о пощаде, и я в него выстрелил.

Она легла рядом с ним. Взяла обеими руками его голову. В слабых отблесках света, проникающего через иллюминатор, он с трудом различал черты ее лица.

— Мой Кнуд Эрик, — произнесла она голосом, охрипшим от нежности, которой раньше он в ней не замечал.

Он высвободился и встал:

— Мне нужен свет.

Включил электрическую лампочку и лег обратно.

— Красные лампочки на спасжилетах.

Он не знал, почему произнес это. Запретные слова, вытесненное воспоминание, которое надо удерживать на расстоянии, если хочешь выжить. Но где-то внутри таилось знание: если он хочет любить, то должен произнести их вслух.

— Нет среди нас таких, кто бы о них не думал, — сказала она.

— Я их топил.

— Мы, — сказал она. — Мы их топили.

Он провел рукой по ее лицу и почувствовал влагу на щеке.

Прижал ее к себе и заглянул в глаза.

Вокруг было очень тихо. Ни звука сирены, ни звука падающих бомб, ни ударяющих о палубу волн, ни грохота взрывающихся кораблей с боеприпасами. Только гул динамо-машины, работающей в недрах корабля.

Он продолжал ее обнимать.

— Моя София, — произнес он.

* * *

В августе 1943-го датчане взбунтовались и вышли на баррикады в Копенгагене и в других городах. Правительство прекратило сотрудничество с оккупационными властями Германии и подало в отставку. Офицеры флота затопили свои корабли в акватории Копенгагенского порта.

Датскому флагу Даннеброг снова было позволено развеваться на союзных кораблях. Но они уже привыкли к Ред-Дастеру — «красной тряпке», так что все осталось по-старому. Кроме того, у них на борту находились представители стольких стран, сколько было членов экипажа, и даже сами датчане представляли собой весьма пеструю толпу.

А Блютус? Он родился в Атлантическом океане и являлся его почетным гражданином.

Они были плавучей Вавилонской башней в битве с самим Господом Богом.

— Можем повесить на мачту подгузник Блютуса, — предложил Абсалон.

— Чистый или грязный? — спросил Уолли, признанный мастер по смене подгузников.

Они надраили палубу и намыли переборки. Чистота, как на паруснике, как на старом добром «Данневанге», мир его памяти. И все ради Блютуса.

Теперь можно было спокойно ходить в увольнения, сидеть в барах. Никто больше не называл их полунемцами и любимыми друзьями Адольфа. Когда моряки узнавали, что они с «Нимбуса», то сразу спрашивали: «А как там Блютус?»

Спасибо, хорошо. У Блютуса выпали и снова выросли волосики, черные, как у мамы. Первый зуб, больно было немножко, наверное. Первый шаг, он учился ходить на палубе. Верил, видимо, что весь земной шар состоит из холмов — вверх и вниз, вверх и вниз, — и недоумевал, когда земля под ногами не ходила ходуном. Бывало, падал, ударялся — и просился к маме на ручки. Или к одному из многочисленных пап. Легко ли управиться, когда приходится говорить «папа» на семнадцати языках. Морская болезнь? У Блютуса? Никогда! Да лучше его на всем союзном флоте никто качку не переносил.

223