Мы, утонувшие - Страница 42

Сначала я спрашивал в полиции и в прочих инстанциях, и везде твердили одно: «Если кому-то понадобится бесследно исчезнуть с лица земли, лучшего места, чем Хобарт-Таун, он не найдет».

У «паны тру», насколько я знал, причин для исчезновения не было. Но местные должностные лица лишь качали головой и говорили, что не смогут мне помочь.

Я ходил по Ливерпуль-стрит. Каждый второй паб здесь назывался «Bird-in-Hand» — «Птичка в руке». Тут все понятно. В Хобарт-Тауне громче любой другой птички пела карманная фляга, и если не во что больше верить, то веришь в то, за что можно ухватиться рукой.

Я покупал джин всем, кто мог хоть что-то рассказать. А такого добра там было навалом. Сначала меня расспрашивали о «папе тру», о его внешности, росте, национальности. Конечно, я помню его прекрасно, и мои собеседники почесывали вшивые лысоватые головенки, и на плечи им сыпались гниды. Печально глядя на быстро опустевший стакан, они кротко сообщали, что еще одна порция могла бы освежить их память. Ну вот, теперь им ясно вспоминается высокий датчанин с густой бородой и отчужденным взглядом. Он остановился в трактире «Надежда и якорь» на Макери-стрит. А потом нанялся на…

Название корабля никак не вспоминалось. Затем следовал еще один вожделеющий взгляд в направлении стакана. Стакан наполнялся, звучало название.

Через две недели стало ясно, что в Хобарт-Тауне побывала тысяча Лаурисов Мэдсенов. Мой отец нанялся на тысячу кораблей и отплыл в тысяче разных направлений. Я не поймал ни одной птички-синички, зато в небе летала тысяча журавлей. Лаурис Мэдсен был не один человек. Имя ему было — легион.

И все же я заглянул в эту «Надежду и якорь» и справился о пропавшем отце. Я уже зашел так далеко, что сдаваться не хотелось. Мужчину за стойкой звали Энтони Фокс. Он, как и прочие, когда-то был заключенным, но, в отличие от остальных, все у него теперь складывалось хорошо, потому что он решил наживаться на нужде других людей. Стоя за латунной барной стойкой, он до блеска полировал ее. Наклонившись над нею, чтобы задать свой вопрос, я увидел свое отражение и подумал: а не отражалась ли здесь когда-нибудь и борода моего отца?

Заказав стакан джина, на сей раз для себя, я произнес имя отца — и больше ни слова: урок пошел мне на пользу. Я мог бы заявить, что Лаурис был готтентотом с огненно-рыжими курчавыми волосами, торчащими во все стороны, что у него было три ноги, и все бы подтвердили: да, мы помним такого датчанина. Так что я назвал лишь имя.

Фокс на мгновение замер:

— Повтори-ка имя. И год.

— Пятидесятый или пятьдесят первый, — ответил я.

— Секунду.

Оставив вместо себя официанта, хозяин исчез в комнатке за стойкой. Вернулся с большой книгой под мышкой.

— Никогда не запоминаю лиц, — признался он, — зато помню долги.

Положив книгу на стойку, он принялся ее листать.

— Вот! — воскликнул он с торжеством в голосе и подтолкнул книгу ко мне. — Так и знал.

Он указал на имя: Лаурис Мэдсен.

Не скажу, что узнал подпись отца. Когда он исчез, я еще не умел читать, а он был не из тех, кто часто расписывается.

— Сколько он задолжал? — спросил я.

— Он должен мне за две кружки пива, — ответил Энтони Фокс.

Я вынул деньги и заплатил:

— Теперь мы квиты.

— Только не говори, что ты проехал полмира, чтобы заплатить за Мэдсена!

Я покачал головой:

— Он исчез. Я ищу его.

— Моряк или заключенный? — Во взгляде хозяина читался вопрос.

— Моряк.

— Тогда, наверное, утонул, как это у них заведено. Или дезертировал.

Фокс широко развел руками, что равно могло изображать и Тихий океан с десятью тысячами островов, и льды Южного полюса, на которые не ступала нога человека.

— Мир велик. Тебе не найти его.

— Я нашел его долги, — заметил я.

— Не всегда те, кто исчезает, хотят, чтобы их нашли. Моряк где его место? На палубе? Или рядом с женой и детишками? Бывает, он оказывается в замешательстве и тогда начинает жить так, словно нить его жизни можно сплетать и расплетать бесконечно. Он тонет десять раз и десять раз воскресает, и каждый раз в объятиях новой женщины. Дома о нем горюют, а он сидит у колыбели на другом континенте и смеется, пока новая семья тоже не надоест. Поверь мне. Я всякое повидал.

— А я и не знал, что за стойками баров в Хобарт-Тауне стоят мудрецы.

Фокс насмешливо посмотрел на меня:

— Ты его сын. Я прав?

— Ты вроде лиц не помнишь. Разве я похож на Лауриса Мэдсена?

— Понятия не имею. Я его не помню. Но замечаю, когда обижаются. Только сын способен так насупиться, когда отца обвиняют в обмане.

Я повернулся, чтобы уйти.

— Стой, — сказал Энтони Фокс, — я назову тебе одно имя.

— Имя?

Я остановился у входа в «Надежду и якорь».

— Да, имя. Джек Льюис. Запомни его.

— А кто это — Джек Льюис?

— Человек, с которым твой отец пил пиво.

— И ты помнишь этого человека, хотя прошло десять лет? Наверное, он тоже задолжал за пиво.

— Он задолжал мне намного больше. Найди его и напомни о долге.

Я вернулся к стойке. Недопитый джин еще ждал меня. Фокс не убрал стакан. Не сомневался, что заманит меня обратно.

Было еще рано, кроме меня, в баре посетителей не оказалось.

— Что-нибудь закусить? — спросил хозяин.

— Только не баранину.

Баранина, единственное блюдо, которое готовили в Хобарт-Тауне, мне надоела.

— Есть лаврак.

Мы сели за стол.

— Здесь полно места, — сказал он. — Австралия больше Европы и все еще готова принимать новых жителей. Тихий океан занимает половину земного шара, я называю его родиной бездомных.