Мы, утонувшие - Страница 70

Но здесь все началось. И здесь все должно было закончиться.

Я пошел в «Надежду и якорь» поздороваться с Энтони Фоксом. А когда вышел оттуда, хозяин был разукрашен во все цвета радуги. Так я поставил точку в этой истории.

Фокс мне не обрадовался, хотя изо всех сил старался это скрыть. Да и то сказать, причин для радости не было, я же для него как бы из мертвых восстал.

Я, как и Энтони Фокс, никогда не забывал долгов. Так ему и сказал. И он стер со своей рожи фальшивую улыбочку и схватился за револьвер, который прятал за латунной стойкой, самой красивой в Хобарт-Тауне. Но я сразу просек его движение, и я был быстрее. Кончилось все в комнатке за баром. Он успешно отбивался. Опыта ему было не занимать, еще в тюрьме он научился всяким грязным приемчикам. Но мой удар был сильнее, потому что я был моложе и крупнее. В итоге я завалил его на пол. Там ты и останешься! Я продолжал бить его даже после того, как он сдался. Меня понуждала ярость.

Сломав ему последнее ребро, я произнес:

— А это — привет от Джека Льюиса.

Не потому, что я что-то задолжал Джеку Льюису, а потому, что долги надо отдавать. Мы оба стали жертвами одного мошенника. Ружья туземцам на острове «свободных людей» продал Энтони Фокс, и, называя имя Джека Льюиса, он понимал, что живым мне не вернуться.

Что там у них с Джеком Льюисом произошло, не знаю. Только мне все равно. Один был не лучше другого. Льюис, может, даже хуже, и Фоксу наверняка было за что мстить.

Но он играл моей жизнью. Моя смерть была всего лишь бонусом в его игре. Потому между нами повис неоплаченный долг. На самом деле — два. Я задолжал ему за джин с прошлой нашей встречи, когда он отправил меня в путешествие, которое должно было стать для меня последним. Уходя из «Надежды и якоря», я швырнул монету в его разбитое лицо.

Когда-то я думал, мне что-то откроется, если я найду своего «папу тру». Но нет. Я не поумнел.

Всего лишь заматерел.

Несчастье

Лишь через много лет до нас опять дошли вести о Лаурисе Мэдсене. Альберт ничего не рассказал матери, и все сошлись на том, что так оно будет милосерднее. Когда вернулся Петер Клаусен, она уже умерла. Каролина Мэдсен так и не узнала, что случилось с человеком, по которому она напрасно тосковала столько лет.

Петер Клаусен — последний из Марсталя, кто видел Лауриса. Он был сыном Малыша Клаусена, того самого, что участвовал в битве в Эккернфёрдской бухте и попал в плен вместе с Лаурисом. Маленький Клаусен впоследствии стал лоцманом и переехал на юг, где возвел над своим домом на Сёндергаде деревянную башню, чтобы следить за приходящими и уходящими судами, которым могло потребоваться его знание местных вод.

Петер Клаусен прибыл на Самоа в 1876 году. Он дезертировал с корабля вместе с еще одним моряком и вступил в связь с туземкой. Поначалу казалось: жил не тужил, ел себе малангу и в ус не дул. Но когда наткнулся на Лауриса, то понял, как скверно все может обернуться, если забудешь, кто ты есть. Лаурис полностью изменился после немецкого плена. Годы не прибавили ему учтивости, напротив, он стал еще более неловким, странным и окончательно замкнулся в себе, что бы там у него в голове ни происходило. Он пристрастился к местному пальмовому вину. И потому частенько проводил время, укрывшись в кроне кокосовой пальмы. Сидел там с мачете, пилил ствол, выпуская сок. Ему приходилось прятаться. Пальмовое вино на Самоа в те годы было под запретом. В конце концов Лаурис превратился в чудаковатое подобие обезьяны, его не уважали ни свои, ни туземцы, среди которых он поселился.

И Петер Клаусен решил стать предпринимателем. Открыл маленькую факторию, водрузил перед ней Даннеброг. Жену среди местных он нашел почти сразу, а теперь обзавелся и детьми, которых по примеру Лауриса назвал датскими именами. Но датский язык они так и не выучили. Прошло несколько лет. Ему только-только хватало на жизнь.

Его самоанские родственники, по обычаю туземцев считая факторию общим источником дохода, обосновались рядышком, на лужайке, ну прямо как стая саранчи. Но он быстренько поставил их на место. Если Петер Клаусен чему и научился в своем родном городе, так это бережливости. Он был готов угощать их в праздники. Так полагается. Но, черт возьми, не каждый же день! И он прогнал их. А коли слов не понимали, так мог и ружьем пригрозить.

Проблема, объяснял он, в том, что им незнакомо понятие «будни». У них вся жизнь — праздник, они не упустят случая принарядиться и попеть. Им надо было объяснить, что такое будни.

Жена ворчала, но Петер пошел в отца и умел настоять на своем, в итоге все его зауважали, по крайней мере, если верить ему. Он не был мата-аинга, слабым мужчиной, который потакает своему роду Но не был и ноа, нищебродом и лентяем.

И вот наступил 1889 год, которому суждено было способствовать возвышению Петера Клаусена, а Лаурису вернуть рассудок.

Их жизнь изменило одно событие.

В то время на Самоа присутствовали не только немцы, но и англичане, и американцы. Все они предъявляли претензии на остров и в итоге наводнили Апийскую бухту военными кораблями, одновременно поддерживая канаков в их внутренних распрях и снабжая всем мыслимым оружием, какое те могли унести на своих широких коричневых плечах.

Генрих Кребс между тем стал важной персоной. Все его планы воплотились в жизнь. Завистливые конкуренты говорили, что он единственный на Тихом океане плантатор, имеющий собственный военный флот. Немецкое государство внимало каждому его слову. Он был государственным мужем и плантатором в одном лице. На его землях кокосовые пальмы стояли как на параде, а кнут щелкал, будто на плацу. Его плантацию народ именовал просто-напросто «Компанией», словно на Самоа не существовало никого, кроме Генриха Кребса с его мечтами о прямых линиях, и это притом, что в Апии находилось американское консульство и выходила англоязычная газета.