Мы, утонувшие - Страница 72

Альберт так и не пришел послушать рассказ Петера Клаусена. И все же после отъезда Петера мы всё ему пересказали. Альберт молча, не проронив ни слова, нас выслушал. Наклонился и потер сапог рукавом.

— Сапоги остались у меня, — произнес он. — Остальное мне неинтересно.

И встал. Через тридцать лет после возвращения с Самоа он ходил все в тех же сапогах.

II

Мол

Мы не знаем, был ли Херман Франсен убийцей.

Но если был, мы знаем, в чем причина.

Он стал убийцей от нетерпения.

Нам не знакомо уединение. Всегда есть следящее око, слушающее ухо. Каждому из нас молва сооружает памятник. Малейшее необдуманное слово значит столько же, сколько и самая длинная речь, напечатанная в газете. Украдкой брошенный взгляд тут же возвращается обратно и пронзает владельца насквозь. Мы все время даем друг другу прозвища. Кличка — истинное крещение. Тем самым мы заявляем, что никто не принадлежит себе самому. Теперь ты наш, говорим мы тем, кого окрестили. Мы знаем тебя лучше, чем ты сам. Мы видели тебя, и видели больше, чем отражается в зеркале.

Расмус Поджопник, Кошкодав, Скрипка Забойщик, Король Помойки, Клаус Засоня, Ханс Сыкун, Камма Сизый Нос, может, кто-нибудь из вас сомневается в том, что мы знаем ваши тайны? Мы назвали тебя Вопросительным Знаком, потому что спина у тебя горбатая и дугой. А ты — Клотик, а как еще тебя прикажешь называть: узкие плечи, длинное тело и крошечная голова?

У каждого жителя нашего города есть своя история, но не им она рассказана. У автора этой истории — тысяча глаз и ушей и пять сотен непрерывно строчащих перьев.

Но был миг, когда никто не видел, чем занимается Херман Франсен. И в этот миг один человек исчез с лица земли. Никто из нас доподлинно ничего не знает. Все это только предположение. И никогда до конца не узнает. А то, в чем мы сомневаемся, страшно нас занимает.

Но нам известен мотив. Такой знакомый и близкий.

Стояла летняя ночь 1904 года, Херману было двенадцать лет. Он выскользнул из дверей дома на Шкипергаде. Изнутри слышались звуки. Это его мать Эрна и Хольгер Йепсен, как обычно с шепотом и вздохами, возились в скрипучей постели из красного дерева. Херман шел на юг, пока не оставил позади последние дома, затем направился к морю. В небе загорелся Млечный Путь. Они пошли вместе. Млечный Путь вырастал из ночи над крышами Конгегаде и исчезал где-то за Хвостом, не имея ни начала, ни конца. В бесконечной Вселенной нет направлений, и все же нам казалось, что Млечный Путь, как настоящая дорога, стремится в одну сторону: за море.

Херман остановился лишь у воды. Снял ботинки и, стоя в бурлящем прибое, смотрел на Млечный Путь, продолживший путешествие без него. На мальчика нахлынуло чувство, которое легко можно спутать с чувством одиночества. Но это не было ощущение оставленности, которое испытывает ребенок, лишившийся родителей. Скорее то, что испытывает мальчик, когда те, кто постарше, уже отправились на поиски приключений, а ему еще нельзя. Душа у него болит, и он не знает, что эта боль рождена нетерпением. Он хочет сразу стать большим. Чувствует, что детство — это неестественное состояние и что внутри его прячется человек, которым ему препятствуют быть, тот, кто намного больше его теперешнего и сможет появиться лишь по ту сторону горизонта.

Херман никогда не рассказывал нам об этой ночи, ни одному из нас.

Но нам и самим случалось переживать подобное.

Херман рано потерял отца. Немало нас таких было. Но для Хермана смерть отца имела особое значение. Фредерик Франсен с Сёльгаде исчез вместе со своим кораблем «Офелия» в ньюфаундлендских водах. А с ним — двое братьев Хермана, Мортен и Якоб. Это случилось в 1900 году, Херману было восемь, он остался с матерью вдвоем. Эрна была крупной женщиной и ростом и фигурой составляла достойную пару своему мужу: тому вечно приходилось пригибаться и проходить боком не только в дверь скромной капитанской каюты «Офелии», но и в дверь дома на Сёльгаде. Потолок в их жилище был настолько низким, что, если кому-то из членов семьи хотелось выпрямиться в полный рост, приходилось выходить на улицу. Всем, кроме Хермана, разумеется.

Эрна вскоре снова вышла замуж, из-за чего за ней незаслуженно закрепилась слава женщины жестокосердной, хотя с тем же успехом можно было утверждать обратное. Вышла она замуж оттого, что не ведала скорби, или оттого, что сердце ее не выносило одиночества и она, где могла, искала утешения? Новый муж, шкипер «Двух сестер» Хольгер Йепсен со Шкипергаде, был мужчиной тихим, и все до того думали, что он так и останется холостяком.

Некрупный, жилистый, будто скелет его был опутан пеньковой веревкой, но на вид — дохлячок, рядом со статной женой он смотрелся комично, его и видно-то не было. После свадьбы его иначе как «мальчиком» и не называли.

Йепсен, видимо, пробудил что-то в Эрне. Внезапно она научилась краснеть. Для нас это было в новинку, такого за ней раньше не наблюдалось. Усики куда-то исчезли. Раньше на верхней губе у нее явственно проступала темная полоска. Кололись эти усики или нет, никто не знал. Эрна даже своих сыновей лаской не баловала.

Франсен был грубоватым парнем, и мы все сходились на том, что мужеподобная, широкоплечая Эрна ему подходила. А тут она стала едва ли не нежной, если можно себе представить, что женщина с руками размером с лопату может быть нежной. Йепсен словно нашел в этой богатырше маленькую девочку, как раз под свой невеликий размер, и выманил ее наружу.

Херману это не нравилось. Он уже потерял отца и двух братьев. И возможно, чувствовал, что теряет мать. Может статься, в доме у Йепсена он ощущал себя бездомным, чужестранцем в краю, где говорят на другом наречии, хотя Йепсен вел себя как порядочный человек, рано подарил пасынку ялик, научил его грести кормовым веслом, ставить паруса, вязать узлы и вообще всему тому, что нужно знать, чтобы выжить в море. Но Йепсен, по мнению Хермана, совершил непростительный грех. Он превратил Эрну в бесхребетную бабу. Все эти нежности, держание за руки — вредно для здоровья, говорил Херман всем, кто соглашался слушать. Как он пыжился, маленький мужчина, законный владелец Эрны, вынужденный смотреть, как его имущество пропадает в чужих руках. Казалось, он считает, что лучшее в Эрне — ее усы.