Мы, утонувшие - Страница 79

Было его видно и из окна в эркере, внизу, в конторе. Потому он и пристроил этот эркер. И когда Альберт спускался по трем каменным ступенькам и шел направо по Принсегаде в сторону моря, доказательство вновь оказывалось прямо перед его глазами.

Огромный каменный мол — вот что это было такое, мол, который граждане города строили сорок лет. Он возвышался в море, тысяча метров в длину и четыре в высоту, построенный из камней, каждый весом в несколько тонн. Мы оказались умнее египтян: мы строили наши пирамиды — длинные каменные стены — не для того, чтобы сохранить память об умерших, но ради защиты живых. Мол был творением фараоновым, сказал нам как-то Альберт, фараона не с одним лицом, но со многими, и вместе они воплощали единство.

Каждое утро Альберт совершал свое утреннее правило: моряк, он смотрел на небо, на формации облаков, несущие послания искушенному взгляду, а затем созерцал мол, и это наполняло его душу миром. Мол был спокойной силой, превосходящей море, мол мог усмирить шторм и укрыть корабли, он был живым доказательством существования единства. Мы уходим в плавание не оттого, что существует море. Мы уходим в плавание, потому что есть гавань. Главное для нас — не призрачные цели, а твердая почва под ногами.

В церковь он ходил редко. Только по праздникам и по особым случаям. Ходил, потому что церковь тоже была частью единства, и он не хотел оставаться вовне. Особенного уважения к церковным обрядам у него не было. Но в церкви как на корабле. Там действуют определенные правила, мы должны им следовать, когда попадаем на борт. Или держаться подальше.

Сменявшие друг друга священники жаловались, что церковь плохо содержится. Но когда пастор Абильгор, с которым Альберт, кстати, был на дружеской ноге, прямо заявил, что, дабы церковь выглядела должным образом, нужно взять деньги из тех, что шли на школьное образование, Альберт дал ему отповедь. Выбор между школой и церковью, сказал он, всегда будет в пользу школы. Школа — это молодость и будущее. А церковь — нет. Его радовало, что школа на Вестергаде по размеру превосходила церковь. Так и должно быть в городе, где жива вера в будущее.

— Но нравственные законы… — возразил Абильгор. — Где дети им научатся, если не в церкви?

— На борту судна, — лаконично ответил Альберт.

— А может, в зарубежных портах? — не сдавался пастор.

Альберт промолчал.

Он не питал иллюзий относительно морской жизни. Ведь и гарсоном ему довелось побывать, жить без сна и отдыха, как собаке, лишенной положенного собаке питания, — так он сам говорил. Но времена изменились. Условия на борту сделались лучше, гуманнее. Учителя стали лучше, и в должный срок их ученики становились более умелыми шкиперами. Альберт верил в прогресс. Он верил и в морскую честь. В этом коренилось чувство единства. На корабле предательство одного способно вызвать роковые последствия для всех. Этому учат сразу. Пастор называл это нравственными законами. Альберт называл это честью. В церкви ты отвечал перед Богом. На корабле — перед другими. Поэтому корабль был лучшей школой.

Но все сходилось на капитане. Об этом говорил ему опыт. Капитан знал на своем корабле все: каждый парус, каждый элемент такелажа — и каждого человека. Каждому полагалось свое место, и если капитан не прояснял это с самого начала, то экипаж принимал решение сам — в драках, и на дно опускался слабейший, но необязательно худший. Альберт наблюдал это на «Эмме К. Лейтфилд», когда капитан Иглтон пренебрег своим долгом и настоящим хозяином на борту стал О’Коннор. Сильнейший — необязательно лучший. Капитан должен знать душу человеческую так же хорошо, как корабельные снасти.

Случалось, что кто-то из его подчиненных дезертировал, и он никогда не считал их поступок следствием упрямства или плохого характера, но всегда принимал как свое поражение, свое незнание людей. Он оказался невнимательным, не сумел наставить их на правильный путь. В общем, он верил, что в каждом человеке есть что-то хорошее. Но знал, что есть и плохое, и придерживался того простого мнения, что это плохое можно исправить и обуздать.

Однажды в 1880-х в Лагуне в Мексике один матрос полез на него с ножом. И стоя перед взбешенным вооруженным мужчиной, который, пригнувшись, изготовился к нападению, он, безоружный, ни на секунду не задумался, что совершает нечто требующее особого мужества или силы. Речь шла только об одном: о том, кто здесь главный.

Он протянул руку, чтобы забрать нож. Матрос растерянно уставился на его руку, не в состоянии понять, чего он хочет. В этот момент Альберт изо всех сил ударил его кулаком в челюсть. Дебошир осел на палубу. Альберт поставил сапог на его запястье и выкрутил нож из судорожно стиснутых пальцев. Затем поднял сконфуженного парня на ноги и принялся хладнокровно его избивать, однако избегая таких ударов, которые надолго могут вывести человека из строя. Это было одновременно и наказанием, и укреплением авторитета.

Он бил его и знал, что не является представителем добра, точно так же как матрос с ножом не был представителем зла. Речь здесь шла о равновесии сил. Нельзя идти на всех парусах навстречу урагану. Капитан не станет противопоставлять силу силе. Он зарифит паруса и обретет равновесие. Миропорядок зависит от равновесия, а не от угнетения одних другими. Поэтому нет такого порядка, который бы годился для всех и на все времена.

За миг до того, как на побережье Кеалакекуа, на Гавайях, Джеймса Кука настигла судьба в обличье топора, вонзившегося в затылок, и ножа, перерезавшего горло, он призвал на помощь свою команду. Но шлюпка, которая должна была его выручить, повернула прочь, а люди на берегу, вместо того чтобы защитить его от туземцев, побросали мушкеты и кинулись в прибой. Во время своего последнего путешествия на борту «Резолюшн» Джеймс Кук велел высечь одиннадцать из семнадцати своих матросов, в сумме они получили двести шестнадцать ударов. И когда наступил решительный момент и ему потребовалась их помощь, они повернулись к нему своими покрытыми шрамами спинами.