Мы, утонувшие - Страница 122

122

Альберту показалось, что в ребенке появилась настороженность, но вскоре понял, что настороженность сидит в нем самом. Они отправились на море, и лишь выйдя из гавани, Альберт начал вести себя естественно. Боялся, что придется как-то оправдывать свое длительное отсутствие, но мальчик не спрашивал. Сидя на банке, красный от усердия, он демонстрировал новоприобретенные навыки гребли.

Альберт заподозрил, что мать воспользовалась сыном как предлогом для визита к нему. Если бы только можно было разделить два этих чувства, любовь к мальчику и очарованность матерью. Но ведь она не хочет оставить его в покое. Кто же это начал? Она или он? Может, стоит честно признать, что дело не в ней, а что-то в нем самом не дает ему покоя? Может, это внезапно проснувшееся вожделение? Или, скорее, воспоминание о вожделении? Может, все, чего он не смог достичь в своей жизни, в последний раз явилось к нему в облике Клары Фрис?

Впрочем, не важно. Нельзя рисковать отношениями с мальчиком. Эго надо прекратить. Но как?

Клара и Альберт говорили мало, и в основном о повседневных вещах, как будто знали друг друга сто лет и все важное давно было сказано. Нам, наверное, и нечего сказать друг другу, думалось ему. Вначале в их молчаливых совместных посиделках вчетвером, за обедом или чашечкой кофе, было что-то успокоительное. А теперь встречи наполнились нетерпеливым напряжением, они ждали, когда смогут остаться наедине, без мальчика.

Маленькая Эдит начала ходить, произнесла свои первые слова. Он смущался, когда девочка тянула его за брючину и смотрела на него доверчивыми глазами. Наклонялся, брал ее на руки. Сажал на колени, качал с каменным лицом: не знал, что говорить. «Ехали мы, ехали…» — наверное. Но он молчал.

— Папа, — сказала она однажды.

Он бросил взгляд на смущенно улыбающуюся Клару.

— Не знаю, с чего это она. Я ее не учила.

Неужели язык растет, как молочные зубки? Неужели слово «папа» лишь ступень в расширении словарного запаса?

Колени больше не качали ребенка. Никаких «ехали мы, ехали». Он пристально посмотрел на девочку.

— Нет, — сказал он, — не папа. Альберт.

Эдит заплакала.

Между ними не возникло доверительности. Они ни разу не провели вместе ночь, даже никогда не лежали, обнаженные, рядом, устав после любви, в момент неги. Напротив, встречались нервные, полувраждебные. Когда он заключал ее в объятия, его грудь превращалась в поле битвы. Он был полон нежелания, но притяжение было сильнее, и в результате он всегда брал ее с жестокостью, о которой потом сожалел. Она громко стонала, и он не знал, в экстазе или от боли. Сам он заканчивал с таким звуком, словно кто-то ударил его в живот.

Он больше не бил ее, но знал: это лишь оттого, что первый удар оставил на лице очевидное для всего города свидетельство. Только страх за свою репутацию не позволял ему распускать руки, когда на него нападало желание причинить ей боль. О да, его вздыбленный член тоже мог бы причинять боль, но его предавал возраст. Он был уже не таким выносливым, как когда-то.

Они занимались любовью как люди, которые связаны другими обязательствами и могут встречаться лишь незаконно, торопливо, впопыхах. Так дело, в сущности, и обстояло, оба они были связаны другими узами: он — женат на старости, она — замужем за юностью. Мостик, на котором им надлежало бы встретиться, пошел трещинами, как только эти двое на него с, тупили. Он не понимал себя, не понимал ее и знал, что, если спросит ее о чувствах, ответа не получит.

Но связь не прекращалась. Кнуд Эрик снова пошел в школу, дождливая осень не позволяла им выходить в море. Пришлось искать другие занятия. Кнуд Эрик часто приходил к нему после обеда. Они делали уроки, а на улице сгущались сумерки. Альберт приходил на Снарегаде, но Клара больше его не навещала. Это стало неписаным законом. Никто ничего не говорил. Так установилось. Он мог вторгаться в ее мир, а она в его — нет.

Альберт перестал видеться с вдовой художника. Верный знак стыда. Неужели весь город знает? Он был уверен, что да. Не мог привести конкретных примеров, но все на это указывало. То, как смотрели прохожие, как смолкали разговоры на лавке, когда он проходил мимо, как здоровались продавцы, в которых отчужденность вдруг брала верх над угодливостью.

Время от времени он натыкался на Хермана. После их стычки молодой человек больше с ним не заговаривал. Лишь иронично прикладывал палец к шляпе или грубо ухмылялся, словно они были заговорщиками. Альберт его игнорировал, но беспокоился, что встречи часто случались, когда он шел на Снарегаде или возвращался оттуда. Неужели этому бездельнику нечем больше заняться, как следить за ним?

Мы видели его в окне эркера на Принсегаде. Он сидел с книгой в руке, пытался читать. Но в основном просто сидел с отсутствующим взглядом.

О чем же он думал? Он был стар. Но покоя не обрел.

Может, до него дошло, что мудрость не является естественным следствием долгой жизни?

Если что и связывало Альберта и Клару, так это забота о Кнуде Эрике. Она питала абсолютное доверие ко всем его соображениям по поводу мальчика, хотя сам он детей не имел.

Клара не походила на большинство марстальских женщин. Когда мужчины уходили в море, им приходилось быть за маму и за папу. Выбора не оставалось. А слабость, если таковая имела место, они скрывали за властным, даже грубым тоном. Многие месяцы, каждый год, зачастую весь год напролет им приходилось репетировать роль вдовы.

Клара Фрис же пользовалась редкой для марстальской женщины привилегией иметь в доме мужчину, и в этой неожиданной роскоши она позволила себе поддаться внутренней слабости, с которой, напротив, следовало бороться.

122