Мы, утонувшие - Страница 139

139

— Будьте снисходительны, — говорил он, — лучше не умею.

У Ликореза в связи с гриппом дел прибавилось. Днем он тесал и шлифовал камни. Вечерами, с трубкой во рту, резал по дереву. Полка все больше заполнялась.

— Кто же станет за штурвал? — спросил он шкипера Людвигсена по прозвищу Командор: тот пришел заказать надгробие для жены.

И сам себе ответил:

— Женщины. Дай только время. Или погляди на Клару Фрис. Запомни мои слова. Теперь верх возьмут женщины.

Людвигсен покачал головой:

— У женщин ума не хватит.

— А я и не сказал, что у них хватит ума. Я лишь сказал, что теперь они — главные.

* * *

Кнуд Эрик плакал по ночам, в одиночестве.

При матери он плакать не мог. Он же был ее маленьким мужчиной, а мужчина, маленький ли, большой ли, не плачет при женщине. Он был готов к тому, что она будет рыдать по Альберту. Приготовился стать утешителем, ее мужчиной, опорой, теперь, когда ушел еще один. Разделить с ней заботы и горе. Это ему было по силам. К этому был готов, и ее красные глаза и осунувшееся лицо всегда свидетельствовали о его незаменимости. Только он понимал ее, только он всерьез к ней прислушивался.

Однажды, когда она снова сидела с остекленевшим взглядом, Кнуд Эрик положил ей руку на плечо.

— Мама, ты горюешь? — спросил он. В его голосе звучало приглашение. Пусть доверится своему маленькому мужчине.

Ее слезы были ношей, под бременем которой он едва не падал с ног. Но все же не мог без нее обойтись. С этой ношей он из себя что-то представлял. Без нее — не знал даже, замечает ли она его.

— Нет, я не горюю, — ответила мать. — Дай мне немного посидеть спокойно. Я думаю.

Он принялся играть с Эдит.

— Где папа? Где дядя? — спросила девочка.

Не всерьез. Она ведь так мало знала Альберта. «Папа» — для нее это просто слово. Наверное, думала, его так зовут. Совсем ведь маленькая.

Сам Кнуд Эрик больше не знал, кто он такой. Мать отвечала на его попытки утешить ее пустым взглядом, какого он у нее раньше не видел. Договор между ними был расторгнут, он больше не был ее маленьким мужчиной. Но кем же тогда?

Еще в раннем детстве Кнуд Эрик усвоил, что мир может исчезать и появляться сам по себе. Штору опускали, все исчезало, наступала темнота. И вот щелчок — и штора вновь поднималась, и мир возвращался. Светящийся голубой шатер дня уступал место бездонной ночи, а затем появлялся снова.

Утрата означала, что штора не поднимется. Утрата была ночью, у которой нет конца.

Его отец исчез в ночи, но Кнуд долго надеялся, что штора, за которой тот исчез, снова поднимется. Он обшаривал горизонт в поисках веревочки, за которую можно дернуть, — раз, и штора взлетит вверх, и покажется папа — папа, чье лицо уже растворилось в тумане, и чтобы вспомнить это лицо, приходилось трудиться, вызывая его в памяти, никогда не будучи уверенным, что это то самое лицо, что и в прошлый раз. Осталось лишь слово — папа. Когда-то у него был папа, и эта уверенность сидела в нем как дыра в мозгу, белое пятно на полотне воспоминания.

А теперь ему предстоит справиться с утратой Альберта.

Кнуд Эрик помнил только хорошее, все то, чем Альберт для него стал. Они же были товарищами, друзьями, Альберт был всем — всем миром, обнимающим его такими сильными руками, что ничего дурного с ним произойти не могло. Он знал, что старик любил его, хоть это слово и не было произнесено.

И в смерти Альберту предстояло вновь прийти ему на помощь.

Антон был рыжим, и в его жилистом теле, покрытом бурыми веснушками, хранился такой запас драчливости, что мальчишки, порядком превосходившие его размерами, с уважением перед ним расступались. У него жила полуручная чайка по прозвищу Торденскьоль. Чайка позволяла запихивать себя в клетку, состряпанную из бамбука, клетка стояла в саду у дома его родителей. Если кому хотелось наладить отношения с Антоном, пропуском была сельдь, тут же опускаемая в прожорливый клюв Торденскьоля. Чайку Антон нашел еще птенчиком на островке Лангхольмс-Ховед, где ковырялся каждую весну, разоряя гнезда, яйца же потом продавал пекарю Тённесену на южном крае, тот клал их в песочные пироги и ванильные печенья, а потому носил прозвище Чайкин Пекарь.

Антона называли Ужасом Марсталя. Он заработал кличку после того, как выстрелом из духового ружья разбил фарфоровый изолятор на уличном электрическом проводе и оставил полгорода без света. Вообще же из ружья, одолженного у двоюродного брата, он стрелял по воробьям и получал за каждого у фермера с Мидтмаркена четыре эре. Птичек фермер вышвыривал на навозную кучу, где Антон их собирал и продавал фермеру по второму разу. И так до четырех-пяти раз, и у доверчивого фермера постепенно сформировались несколько преувеличенные представления о численности популяции воробьев, прилетающих на его поля.

Антон был с Мёллевайен, из северной части города, а Кнуд Эрик — с Принсегаде, то есть с юга, и между двумя районами проходила граница, в мальчишеских глазах не менее серьезная, чем деление на фронты в только что отгремевшей войне. Существовали две банды, Южная и Северная, они находились друг с другом в состоянии непримиримой вражды. Кнуд Эрик и Антон но естественным причинам должны были находиться по разные стороны баррикад. Кнуд Эрик, который и в школьном дворе, и по пути домой из школы предавался своим размышлениям, определенно ни в какой банде не состоял, в то время как Антон был уважаемым членом Северной.

Однажды весенним днем, когда ветер шевелил верхушки деревьев за молом, Антон подстерег Кнуда Эрика, возвращающегося домой из школы. Кнуд Эрик был прекрасно осведомлен о его репутации и инстинктивно втянул голову в плечи. Драчуном он не был и потому не знал, что слишком явное нерасположение к участию в столь нежелательной драке как раз может ее спровоцировать.

139