Мы, утонувшие - Страница 18

Среди приветствовавшей нас толпы стояло ужасное создание. Правый глаз и щека у него отсутствовали, обнаженная челюсть выпирала наружу, а из окружавшей ее плоти все время сочилась жидкость. Завидев несчастного, все отводили глаза, даже мы, столь много повидавшие в тот страшный день в Эккернфёрдской бухте.

Лишь когда он поздоровался, мы узнали его голос.

Это был Крестен.

Ему не всю голову оторвало, как утверждал Торвальд Бённелюкке, а только половину. До недавнего времени он лежал в госпитале в Германии, его отправили домой за несколько дней до нас. Военные врачи пытались залатать бедолагу, но поломанная челюсть не желала срастаться. Теперь он жил у матери, чей разум, вопреки ожиданиям, не вернулся к ней в час долгожданной встречи. Она стала спрашивать о пропавшем сыне, а когда бедный Крестен заявил, что это он и есть, сунула палец в дыру, красовавшуюся на месте его щеки, подобно Фоме неверующему, вложившему руку в раны Спасителя, но в отличие от Фомы не уверовала, а безжалостно заявила, что ее Крестен выглядел не так. И Крестен, надеявшийся, что мать обрадуется и утешит сына, несмотря на его увечье, заплакал своим единственным глазом и сказал, что для всех было бы лучше, если б он и правда умер, как предсказывал.

К Лаурису на час вернулась слава вознесенного. Эйнар описал сие чудесное происшествие в письме, и теперь все желали услышать обо всем из уст самого Лауриса — все, кроме Каролины, убежденной, что это очередная его выходка.

Дети окружили отца с криками: «Папа тру, расскажи, расскажи!»

Альберт, младшенький, кричал громче всех. Он глядел на отца сияющими глазами. Ведь он был так похож на него!

Но Лаурис смотрел на детей этим своим новым, отрешенным взглядом, который появился у него после плена, словно это не его плоть и кровь была, словно даже мысль о том, что он мог оставить после себя потомство, казалась ему невообразимой.

И пришлось рассказывать Эйнару, и он говорил так хорошо, что все решили, будто он долго упражнялся. Дом был полон. Люди пришли посмотреть на Лауриса. Каролина кипятила на кухне воду для кофе. Она повернулась к нам своей широкой спиной и гремела чашками, как всегда, когда злилась на мужа. Но под конец даже она пришла в гостиную послушать Эйнара.

— Да, никогда нам не забыть, как мы сражались за честь отчизны, — сказал Эйнар.

Мы дружно закивали, охваченные высоким патриотическим чувством.

Однако следующие слова Эйнара стали для нас неожиданностью.

— Да, за честь отчизны, — повторил он, — но покрыли себя бесчестьем. Полные светлых ожиданий, бесстрашные духом, мы рисковали жизнью и кровью ради чести отчизны, но из-за ничтожного командира все потеряли. Нам не забыть, как в Чистый четверг мы стояли среди рвущихся снарядов, дыма и пара, и сражались, и падали, и умирали, и как вечером нас, словно рабов, погнали с кораблей в Эккернфёрде и заперли в доме Господнем, где без сил и чувств мы вповалку лежали на соломе, а линкор «Кристиан Восьмой» взорвался и погубил стольких несчастных, и как в Страстную пятницу, уставшие и измотанные, сопровождаемые насмешками и издевательствами, как жалкие рабы маршировали мы до Рендсбурга, где нас ввели в дом Господень и вновь швырнули на солому, и как на Светлую Пасху вкушали мы черствый хлеб, и дом Господень превратился в невольничий дом, где процветали бесчестье и богохульство, и весь наш плен был чередой скучных, печальных и жалких дней. Нам не забыть об этом до самой смерти… Я видел Лауриса, — продолжил Эйнар, — и это стало моей единственной надеждой и утешением в плену. Я видел, как он вознесся на небо с палубы горящего корабля, ввысь, на высоту грота-рея, и видел, как он приземлился на ноги, и понял, что нам суждено вернуться к родным и близким.

— Я и раньше говорил тебе, Эйнар, и сейчас скажу: это все сапоги.

Лаурис вытянул ногу, чтобы все посмотрели на тяжелые кожаные болотные сапоги.

— Меня спасли сапоги. Вот и вся притча.

— А задницы святого Петра ты разве не видал? — спросил маленький столяр Лавес Петерсен; слухи об этом уже успели расползтись, потому что Малыш Клаусен не умел держать язык за зубами.

— Ну как же, видел я задницу святого Петра, — подтвердил Лаурис.

Но голос его звучал устало и отчужденно, словно он уже обо всем позабыл. Мы тотчас поняли, что больше ничего не узнаем. А еще мы считали, что, точно так же как у каждого человека есть свой ад, есть у него и рай и он не обязан делить его с другими.

Трудно было не заметить, что Лаурис переменился. Мы понимали, война стала для него ужасным испытанием: то, что он видел, никому видеть не стоит. Но ведь он дважды тонул, и это на нем никак не сказалось. Малыш Клаусен заявил, что сражение похоже на кораблекрушение, только хуже. Но Эйнар рассказал нам, что Малыш Клаусен провел большую часть сражения по колено в воде и потому отделался простудой, в то время как другим отрывало головы.

Поскольку ни один из нас в сражении не участвовал, мы не знали, что думать о поведении Лауриса, и потому оставили его в покое.

Каролина считала, что супруг должен найти себе занятие на берегу. Тогда и видеться они станут чаще. Ее беспокоили изменения в его характере, хотелось, чтобы он был рядом.

В течение этой войны Малыша Клаусена и Эйнара призывали еще несколько раз, но после каждого призыва они возвращались живыми. Со временем мы устали воздвигать триумфальные арки и кричать «ура» и начали относиться к воевавшим как ко всем морякам, которые возвращались домой из плавания.

Лауриса тоже призвали, но к тому моменту его уже не было в городе. Он не остался на берегу вопреки надеждам Каролины, а отправился в Гамбург по той самой Эльбе, на которую ежедневно глядел во время своего плена в Глюкштадте. В Гамбурге он нанялся третьим помощником капитана на голландский корабль, который с эмигрантами на борту отправлялся в Австралию. Кроме Лауриса, в команде было три голландца и двадцать четыре индонезийца с острова Ява. На борту находилось сто шестьдесят пассажиров, и обязанности Лауриса состояли в том, чтобы распределять провиант и вести бухгалтерию. Через полгода корабль прибыл в Хобарт-Таун на Земле Ван-Димена. Лаурис списался с корабля, и с тех пор о нем никто ничего не слышал.