Мы, утонувшие - Страница 19

* * *

Первые два года отсутствия Лауриса Каролина не видела причин для волнений. Он и раньше пропадал по два-три года, и не всегда письма находили дорогу домой из другого полушария. Наши женщины привыкли оставаться и ждать и жить в неведении. Даже письмо не является доказательством того, что дорогой сердцу отправитель еще жив. Письма идут месяцами, а море забирает людей нежданно-негаданно. Но мы так привыкли жить в боязливом ожидании, что никогда не делимся своими тревогами друг с другом. Поэтому никто ничего и не замечал по поведению Каролины, пока не минуло три года.

И вот однажды соседка с Корсгаде Доротея Хермансен задала ей вопрос:

— А не пора ли Лаурису вернуться домой?

— Пора, — ответила Каролина и больше ничего не сказала.

Она знала, что Доротее непросто было решиться спросить такое и что та прежде переговорила с другими женщинами с Корсгаде. Это было все равно что заявить: Лаурис не вернется.

В тот же вечер, когда дети улеглись, Каролина заплакала. Она и раньше, бывало, принималась плакать, но всегда брала себя в руки. А на этот раз сдалась.

На следующий день в ее гостиной столпились соседки, готовые предложить свою помощь.

Теперь кончина Лауриса была признана официально.

Они расселись за обеденным столом с чашками кофе. Поначалу женщины были немногословны и деловито оценивали ситуацию, в которой оказалась Каролина: родственников мало, помощи ждать неоткуда. Пятерых ее братьев уже забрало море, отец Лауриса тоже пропал. Затем голоса смягчились, и соседки принялись восхвалять Лауриса как прекрасного супруга и кормильца.

Каролина вновь зарыдала. В этот миг, возродившись в чужих речах, муж показался ей таким близким!

Самая старшая из женщин Хансине Арентсен обняла ее, подставив под ручьи слез свое серое будничное платье. Так они и стояли, пока Каролина не наплакалась вволю.

На том и закончилась первая встреча, ознаменовавшая вступление Каролины в новый для нее статус вдовы.

Запросили голландские судоходные компании, но у них суда не пропадали, а Лаурис не числился ни в одной судовой роли.

Посетить могилку, взять с собой детей и поговорить с ними об их отце у надгробного камня, на котором начертано его имя, отвлечься мыслями, выпалывая сорняки, или, может, погрузиться в тихий разговор с упокоившимся в земле — такого утешения вдова моряка не знает. Ей присылают официальное письмо, где сообщается, что судно, на которое нанялся ее муж, а может, судно, где он был капитаном и владельцем, пошло ко дну «со всем экипажем и судовым имуществом», — как они пишут с жестокой ясностью, бесчувственно и немилосердно уравнивающей всех и вся, — такого-то числа такого-то месяца в таком-то месте, чаще всего на большой глубине, где нет надежды на спасение. Единственные свидетели — рыбы. Это письмо вдова сможет спрятать в ящик комода. Вот и все похороны.

Перед комодом станет она совершать свои молитвы. Комод — единственная могилка, куда можно прийти. Но хотя бы это письмо у нее есть, а вместе с ним — определенность, точка, но в то же время и начало. Жизнь — не книга. В ней не бывает последней точки.

У Каролины и того не было. Она так и не получила официального извещения. Лаурис пропал, но где и когда он исчез, ей никто не мог рассказать. Надежда может, подобно растению, пускать новые побеги, цвести и поддерживать в человеке жизнь. А может бередить незаживающую рану. Каролине нужна была точка.

О мертвых, не похороненных в освященной земле, говорят, будто они начинают являться живым, и Лаурис вскоре начал являться, но не на земле. Он стал призраком в сердце Каролины и никогда не оставлял ее в покое, поскольку не различал дня и ночи, и в конце концов Каролина тоже перестала их различать. Она тосковала днем, когда ей надо было заниматься хозяйственными хлопотами. Ее беспокоили заботы по хозяйству ночью, когда нужно было отдохнуть или выплакать тоску, и по ней это было заметно. Она посерела и отощала и сделалась будто бы сотканной из того же воздуха, что и призрак в ее сердце.

Лишь руки не теряли своей силы. Ими она носила воду из колодца, каждое утро топила печку, стирала и штопала одежду, ткала, пекла хлеб и воспитывала детей, раздавая пощечины — достаточно звонкие, чтобы напоминать об исчезнувшем Лаурисе.

Плетка

Дело шло к осени, но еще не забылось летнее тепло. Нам хотелось купаться. Из школы мы бежали к морю, чтобы сразу нырнуть в воду, или отправлялись подальше, на косу, которую называли «хвостом». Поплавав, обсыхали на теплом песочке, болтая об учителе Исагере. Новички считали, что он ничего. Ну за ухо дернет, ну затрещину даст — это не считается. Дома ведь то же самое.

Но те, кто постарше, говорили:

— Вы подождите. Он пока в хорошем настроении.

— Он хорошо отозвался о моем папе, — сказал Альберт.

— Хм, а что твой папа о нем говорил? — спросил Нильс Петер.

— Он говорил, что Исагер был сущим дьяволом с плеткой.

А мама тогда сказала, что учителя нельзя называть дьяволом, а папа: «Да, тебе легко говорить. Исагер же девочек не учит».

При мысли об отце у Альберта навернулись слезы. Он моргнул и опустил глаза. Нос набух, мальчик зло утер его. Мы видели его слезы, но не дразнились. Море забрало отцов у многих ребят в нашем городе. Отцы часто отсутствовали, а однажды исчезали навеки. Вот и вся разница между мертвым и живым отцом. Не такая уж большая, но все же именно из-за нее мы частенько плакали, когда никто не видит.

Один из нас хлопнул Альберта по плечу и вскочил: