Мы, утонувшие - Страница 212

212

Когда через мгновение воздушная тревога закончилась, «Нимбус» по-прежнему стоял на своем месте у причала. Непохоже, чтобы корабль получил повреждения, но воронка в самом причале указывала на то, что гибель была близко.

Внезапный порыв заставил Кнуда Эрика подойти к парашюту. Антон пошел с ним. Кнуд Эрик приподнял материю и тянул, пока не показалось лицо пилота. Голубые глаза были широко распахнуты, рот открыт, словно смерть застала его врасплох. Он лежал в темно-красной луже из крови и кишок. Нижняя часть туловища вывернулась под странным углом, видно было, что его практически разорвало пополам. Такую рану он не мог получить оттого, что зенитные патроны попали в машину. Тогда бы он не смог выбраться из кокпита. Зенитчицы стреляли в него прицельно, когда он уже висел на парашютных стропах, опускаясь на землю, и крупнокалиберные патроны, предназначенные для того, чтобы сбивать самолеты, разорвали его тело на куски. На парашютной ткани проступили темные пятна. Он приземлялся, а кровь потоком лилась из его развороченного нутра.

Зрелище повергло их в оцепенение.

— Так нельзя, шкипер, — наконец произнес Антон.

Кнуд Эрик поднял взгляд. Антон никогда не называл его шкипером. И все же ему показалось, что впервые за много месяцев к нему обратился живой человек.

— В каком смысле?

Знаю я, что ты думаешь. Нельзя искать смысл во всем, что с тобой происходит на этой войне. Нельзя обвинять себя. Единственное, что помогает, — это забвение. Забудь, как поступал ты, забудь, как поступали другие. Если хочешь жить, забудь.

— Я не могу.

— Придется. Мы все с этим сталкиваемся. Но говорить об этом бесполезно. Только хуже становится. Однажды война закончится. И ты снова станешь прежним.

— Вот уж не думаю.

— Надо так думать, — сказал Антон. — Иначе я не знаю, что с нами станется.

Он положил руку на плечо Кнуду Эрику и мягко потряс:

— Пошли, шкипер. Спать пора.

Он увидел ее на следующий день. Она стояла на набережной, в форме, на плече автомат. Он почувствовал этот взгляд еще до того, как ее заметил. Между ними словно возникла тайная связь, своего рода чувствительность к близости другого, связавшая их узами, природы которых он не понимал. Ее взгляд никогда не сопровождался улыбкой или кивком, способными выдать ее истинные намерения. Он тоже вел себя сдержанно. Существовали только взгляды, визуальный контакт, и в ее застывшем лице, воплощавшем в себе солдатскую неприступность, он не находил признаков того, что речь идет о чем-то еще, кроме пробы сил, в результате которой один из них должен будет пасть на колени, признав свое поражение.

Внезапно он с ужасом подумал, что она снова захочет пристрелить кого-нибудь из пленных, работавших в порту, ради него захочет, как будто мертвое тело — еще одно звено в их тайной связи, с каждым днем все укрепляющейся. Но, к его облегчению, ничего не случилось.

Разгрузка шла медленно, было ясно, что до отплытия пройдет еще не один месяц. Большинство членов команды обзавелись подружками. Все женщины ходили с красными губами. Некоторые подводили глаза. В перерывах между танцами парочки открыто держались за руки.

Прошло еще семь дней, и она наконец появилась в клубе.

Ее вид разочаровал его. Как и раньше, беспокойное ощущение щекотки в затылке вызвал взгляд. Без этого он бы ее не узнал. Густые пепельно-светлые волосы были расчесаны на косой пробор, тяжелая прядь спадала на лоб. Она, как и все, накрасила губы красной помадой и не сводила с него глаз. За ее столик никто не подсаживался, другие женщины, казалось, старались держаться от нее подальше. Кнуд Эрик тут же встал и подошел к ней, чтобы пригласить на танец. Все присутствующие, и мужчины и женщины, уставились на него. Капитан «Нимбуса» танцевал впервые.

На ней была белая отутюженная рубашка. Кожа бледная, глаза и волосы практически бесцветные. Судя по глубоким складкам около рта, ей давно перевалило за тридцать. Жизнь ее не пощадила, но она не была лишена определенной привлекательности.

Не внешность его разочаровала. Она сняла форму и отложила автомат. И стала обычной женщиной. Ангел смерти исчез, и он внезапно понял, что ошибся. Она смотрела на него как женщина смотрит на мужчину. И больше ничего в ее взгляде не было. Но он находился под таким впечатлением от царившего вокруг разрушения, в котором и сам принимал участие, что не мог реагировать как нормальный человек. Он искал одного — забвения, настолько полного, что оно становилось неотличимым от гибели.

Он обнял ее, она прижалась к нему. Она хорошо танцевала, и они долго оставались на танцплощадке. В ее пристальном взгляде он заметил томление. Эта женщина искала в нем то, чем он больше не был, — человека. Хотела его нежности, ласки. Но ему нечего было предложить, кроме навязчивого брутального влечения, ищущего лишь собственного удовлетворения.

На что она могла надеяться, она, застрелившая беззащитного человека у него на глазах и бывшая частью окружавшего его ужаса? Как могла чувствовать любовь, нежность, томление? Или она видела в нем что-то, чего он сам не видел? Верила, что сможет найти в нем спасение, что одна ночь вернет ей то, что она утратила навеки, убив человека?

Откуда такой оптимизм?

А может, она настолько отупела, что может жить в двух разных мирах одновременно, в мире убийства и мире любви? А он так не может. В этом сомнений не было, но, когда эта женщина прижималось к нему, тело невольно отзывалось, словно какая-то часть его души еще хранила утраченную, как ему казалось, надежду.

212