Мы, утонувшие - Страница 100

100

Альберт ни словом не упомянул войну.

— Как вы думаете, это подлодка? — спросила женщина.

Он покачал головой:

— Этого никто не знает, фру Кох.

— Два дня назад я получила от него письмо. Отправленное с Сент-Джонса. Он писал, что многие дезертировали. «Эгир» вообще не могла тронуться с места. Ни одного человека не осталось. И с «Наталии», и с «Бонависты» все дезертировали. А ведь там даже черный хлеб на борту давали. А на «Рут» — только печенье. «Хоть бы мне отведать тех корок, что бросают дедушкиным курам» — так он мне написал. Я, знаете, всегда беспокоилась, хорошо ли он поел.

Она так и не проронила ни слезинки.

— Мать никогда не знает покоя, — произнесла она. — Иногда я думаю, что перестану беспокоиться, только когда умру. Я боялась, боялась за него с первого дня, как он ушел в море.

Она помолчала.

— Почему так? Всегда этот страх. Но хуже подводной лодки нет ничего.

Альберт взял ее за руку. Это была подводная лодка. Он сам видел. Экипаж перестреляли, прежде чем они успели сесть в шлюпку, на борту возник пожар. Он видел, как Петер готовит шлюпку. Пуля разорвала ему грудную клетку, он упал на палубу. Затем экипаж подлодки поднялся на борт судна и облил все бензином. Вскоре рангоут и паруса стояли в огне. «Рут», за секунду превратившаяся в погребальный костер, с шипением исчезла в волнах.

Для Альберта этот момент был самым тяжелым. Ему пришлось приложить усилия, чтобы не задрожала рука, в которой он держал дрожащую руку матери. Он был одинок. Но его одиночество не шло ни в какое сравнение с одиночеством этой женщины, потерявшей мужа и двух сыновей.

Она посмотрела ему в глаза. Все еще без слез. Словно подвергала себя чудовищному испытанию на выносливость.

— Капитан Мэдсен, я ничего не чувствую.

В ее голосе было недоверие, как у человека, которого вследствие несчастного случая парализовало ниже пояса, и вот он внезапно заявляет, что не чувствует ног.

— Я знала, — сказала она, обращаясь к себе самой.

— Что вы знали, фру Кох? — Он старался говорить помягче.

— Когда утонул малыш Эйгиль, я знала, что никогда больше не заплачу. За него я никогда не беспокоилась. Что может случиться с ребенком, который играет на улице? И вот он утонул. О капитан Мэдсен, в тот день сердце мое остановилось. Я вроде как считала секунды, а от сердца ответа не было, ни удара, ни хлопка — ничего. В груди стояла тишина. Петер был дома. Он обнял меня, прижал к себе, как я его давным-давно, когда он был еще маленьким. «Мама, я так рад, что ты у меня еще есть», — сказал он, и, хотя он не мог утолить мою скорбь, сердце забилось снова. В каждом письме он просил меня поклониться могилке Эйгиля.

Ни одной слезинки.

— И вот его нет, — продолжала она. Слова вырывались толчками. — Некому передать поклон малышу Эйгилю.

Она склонила голову. На руку Альберта закапали слезы.

Прошло немного времени. Альберт молчал.

— Да, слезы у меня все-таки еще остались, — произнесла она наконец.

Он услышал в ее голосе облегчение. Она внезапно выпрямилась, словно кто-то позвал ее. С губ сорвалось женское имя:

— Ида!

Лоренс заранее посвятил Альберта в обстоятельства жизни семьи. Ида была средней дочерью фру Кох, девочкой одиннадцати лет; в тот момент она была в школе на Вестергаде.

— Ида, — повторила фру Кох и, встрепенувшись, встала. — Надо забрать Иду.

Она уже надела пальто и стояла в прихожей. Они вместе поднялись по Винкельстраде и дошли до Леркегаде. Альберт предложил проводить ее до школы, но она отказалась.

— Минуту назад вы сказали одну правильную вещь, капитан Мэдсен. — Она подала ему руку для прощания. — Всегда есть кто-то, кому мы нужны. Иногда мы об этом забываем. Но может, именно это и заставляет нас жить.

Альберт свернул на Нюгаде и съежился: в лицо ему повалил мокрый снег. А какая от него польза? Сам он кому-нибудь нужен?

Он раздраженно топнул ногой по земле, попав в грязь, и провел рукой по мокрому лицу.

* * *

Вдова художника-мариниста тоже приходила в церковь. В одиночестве сидела на лавке, обратив взор на Иисуса и бушующие волны. Наверное, думала о Спасителе, о своих детях, которых теряла одного за другим, пока наконец не остался только один, а может, о покойном супруге, кто знает. Как-то Альберт вошел в церковь и увидел, что она сидит спиной ко входу. Он тихо вышел — не хотел мешать. Заметил время — может, у нее обычай бывать тут в один и тот же час — и стал приходить чуть раньше. Она всегда появлялась, если он задерживался подольше. Но не уходила, а садилась вдалеке и предавалась тихим молитвам. Он слышал шелест ее платья и шарканье туфель. Спустя какое-то время вставал: она поднимала глаза, и он кивал ей на пути к выходу. Потом он стал приходить ежедневно в одно и то же время. Чуть позже приходила и она. Два старика тихо сидели каждый в своем углу церкви.

Нет, Альберт был не из тех, кто знает, где искать утешения. Он знал, как приносить пользу другим. Иногда две эти вещи совпадали. Но о том, что его мучило, он не мог сказать ни одному человеку, в Бога не верил, а значит, вообще говорить об этом не мог. Но каждый день он приходил в церковь за полчаса до Анны Эгидии Расмуссен и оставался, как будто ждал ее прихода.

Он приходил в дом Божий не для того, чтобы найти Бога. Может, он приходил, чтобы найти человека?

Однажды она села с ним рядом. Он, пожалуй что, не ждал этого. Оторвав взгляд от своих ладоней, Альберт поздоровался.

— И снова вы тут, капитан Мэдсен, — произнесла женщина.

100