Мы, утонувшие - Страница 101

101

Он кивнул, не зная, что сказать. Только что пришло сообщение о гибели «Гидры», и ему предстояло известить родных. Вдову капитана Эли Йоханнеса Раша. Анне Эгидии тоже предстояло доставить скорбное известие.

— Когда-нибудь придет конец этой ужасной войне? — вздохнула она, уже погруженная в привычное созерцание работы своего покойного мужа.

— Никогда. — Альберт внезапно почувствовал злость. Он сделал то, чего поклялся никогда не делать в присутствии семей погибших. Принялся разглагольствовать о войне. — Война не кончится, пока есть люди, извлекающие из нее прибыль.

— Да как кто-то может извлечь прибыль из этого ужаса и смерти?

— Пройдитесь по Киркестраде. Посмотрите на магазины. Город процветает как никогда.

— Вы же не хотите сказать, капитан Мэдсен, что жители такого маленького города, как Марсталь, приводят в действие страшнейшую в истории военную машину? Разве вы не видите, сколько горя принесла нам война? Да быть такого не может. Вы же, как и я, почти еженедельно разносите печальные вести.

— Да, фру Расмуссен, я вижу, сколько горя принесла война. Мы с вами это видим, потому что посещаем дома скорбящих. А прочие глазеют на витрины. Человеку свойственно поклоняться золотому тельцу, в этом кроется основная причина этой войны.

— Я ничего не понимаю в политике, — сказала она, опустив глаза. — Я всего лишь старая женщина, зажившаяся на этом свете.

— Вы, однако, на восемь лет моложе меня, насколько я знаю.

— Вероятно, так. Но у вдовы… — Она запнулась, движимая природной стыдливостью.

— Да? — поддержал он.

— …у вдовы не остается своей жизни. Она живет жизнью других. Тебя как будто одним махом помещают к старикам. Я чувствую себя старой с тех пор, как умер Карл, а это было двадцать четыре года тому назад.

— Я заметил, что вы часто приходите сюда. Наверное, сидите тут и размышляете о нем.

— Я прихожу сюда по той же причине, что и вы, капитан Мэдсен. Чтобы поразмыслить о Спасителе.

Несколько секунд она оценивающе на него смотрела:

— Ведь вы, должно быть, человек верующий.

— Я был верующим, — сказал он, — но я верил не в Спасителя. Я верил в другие вещи. Верил в этот город, в силы, что его возвели. Верил в единство и общность людей. Во многое верил, в активность, в трудолюбие. Но боюсь, стал вероотступником. Я тоже чувствую, что зажился на свете. Я больше не понимаю мира, который меня окружает.

— Вы кажетесь несчастным человеком, капитан Мэдсен. Я тоже не понимаю этого мира. И никогда не понимала, вероятно. Но все равно верю.

— Может быть, потому и верите.

— Что вы имеете в виду?

— Вы же сами сказали, что не понимаете мира. Вероятно, потому у вас и получается верить. Вера — это тайна. Мне она недоступна. Может, есть какое-то внутреннее препятствие, не знаю.

Альберт вопросительно на нее посмотрел, словно ждал ответа. Он чувствовал, что выдает себя этой женщине с головой, но это его не пугало. В ней было такое сочувствие, такая мягкость, а ему уже нечего было терять.

— Мне снятся сны, — услышал он свой голос.

Желание высказаться было непреодолимым.

— Какие сны?

На секунду он замолк. А затем решился.

— Тонущие моряки, — сказал он. — Я вижу, как они тонут. Почти каждую ночь вижу. Как будто сам там присутствую. Я вижу все задолго до того, как это происходит на самом деле. Если не верите, можете спросить, кто еще умрет в Марстале. Могу назвать каждого.

Она смотрела на него с непониманием. Но он уже не мог остановиться:

— Годами я ходил по этому городу как чужой. Я чувствую себя посланцем царства смерти. Корабельное привидение, предвестник несчастья — вот кто я такой.

Он замолк и посмотрел на нее с мольбой. Эта женщина вообще понимает, что он сказал?

Она долго молчала. А затем взяла его за руку:

— Как же вам, наверное, тяжело. Такая ноша не по силам человеку.

Он испугался, думая, что она заговорит о Спасителе. Но нет.

— Так вы мне верите?

— Раз вы говорите, что это так, капитан Мэдсен, я верю. Вы никогда не казались мне человеком, склонным к фантазиям или рисовке.

Альберт в отчаянии развел руками:

— Я видел войну, фру Расмуссен. Все эти смерти. Я сидел напротив вдов, встречал их вопрошающие взгляды. Как умер мой Эрик, мой Петер? Я же знаю. Я мог бы ответить. И все же не мог. Такое чувствуешь бессилие. Да, бессилие. Я зритель, как в снах, так и наяву. И днем и ночью вижу страдания и скорбь, а мое положение не меняется. Я ничего не могу сделать.

Она сидела все так же, накрыв его руку своей.

* * *

Какое-то время они молчали. Затем Анна Эгидия убрала руку и поднялась.

На пути к выходу обернулась:

— Я верю в ваши сны. Но не хочу о них знать. Лучше оставаться в неведении о промысле Божием.

Какое-то время они продолжали ходить в церковь. Но теперь садились рядом. Иногда молчали, погруженные каждый в свои мысли. Но в основном вели тихие беседы. Они больше не касались друг друга. Прикосновение ее руки было знаком признания. Повторять жест необходимости не было. Ведь теперь он знал.

Настал декабрь, — казалось, влажный зимний холод добрался до каждого уголка неотапливаемого сумрачного помещения церкви.

— Сидим здесь, мерзнем, — сказал она, — пойдемте ко мне, выпьем кофе.

Войдя в гостиную дома на Тайльгаде, он огляделся. На стенах висели картины Расмуссена. Он знал, что вдова продала большую часть работ, значит кое-что все-таки осталось. Одна из картин — портрет маленькой девочки-гренландки. Расмуссен одним из первых датских живописцев отправился в ледяную пустыню, но портрет не был типичным для него жанром. В основном он писал море, корабли. Именно в качестве мариниста и прославился. На другой картине был изображен мужчина в рясе, коленопреклоненно молящийся в пустыне. На заднем плане виднелись женщина и осел. Странно, лицо мужчины было прописано нечетко, словно картина осталась незаконченной или Расмуссену недостало умения портретиста.

101