Мы, утонувшие - Страница 20

— Ну, кто первый!

И мы наперегонки побежали по пляжу и кинулись в воду.

Каждое лето мы приходили на пляж, к полосе высохших водорослей, что хрустели под нашими босыми ногами и кололи их, к ковру из осколков ракушек, зеленому светящемуся песчаному дну и колыхающимся подводным садам морского дуба и взморника.

Когда нам исполнялось тринадцать, мы уходили в море. Некоторые не возвращались. Но каждое лето на пляж приходили новые мальчишки.

Августовским днем, лежа на животе на теплом песке, мы лизали свою соленую кожу, еще хранившую летний загар. Говорили о Йенсе Хольгерсене Ульфстанде, который во времена короля Ханса победил любекцев в морском сражении; о Сёрене Норбю, Педере Скраме и Херлуфе Тролле, сражавшихся в том самом море, из которого мы только что вылезли; о Педере Йенсене Бредале, павшем у Альса от пули, пронзившей ему грудь; о Кристиане Четвертом, который на корабле «Спес» отогнал гамбургцев от Глюкшадта, города, который сам и построил и в котором когда-то держали в плену наших отцов.

Вот о плене мы как раз не говорили.

Но больше всего любили мы поговорить о Торденскьоле, который целую ночь гнал вдоль побережья Эрё и Альса «Белого орла», шведский фрегат с тридцатью орудиями на борту, хотя на его собственном «Лёвендальсе Галяе» было всего двадцать. Мы знали всё о его подвигах у Дюнекилена, Марстранда, Гётеборга и Стрёмштадта, где полегли многие его храбрые бойцы, он же, хоть и не щадил себя, всегда оставался в живых.

— Не в тот раз! — говорили мы, вспоминая, как он один на берегу у Торрескова в Сконе схватился с тремя шведскими драгунами и прорубался к морю, чтобы затем плыть наперекор прибою с острой шпагой в зубах.

Мы вспоминали, как он, после сражения с одним английским капитаном, длившегося почти сутки лишь с небольшим роздыхом от полуночи и до рассвета, наконец сообщил израненному противнику, что у него кончился порох, и попросил одолжить еще, чтобы продолжить битву.

Английский капитан вышел на палубу с бокалом вина в руке и семикратно прокричал «ура» в честь своего датского противника. Торденскьоль тоже достал вино, и они долго кричали друг другу «ура».

Это нам нравилось, а больше всего нравился рассказ о том, как однажды, потеряв фок-мачту на «Лёвендальсе Галяе», он заглушил шторм своим «Эге-гей, славно повеселимся!» — и его люди тут же почувствовали прилив сил.

Мы пересекли косу, направляясь домой. На другой ее стороне находилась бухта, которую мы называем Маленьким морем. Вдалеке виднелись корабли, пришвартованные к просмоленным сваям: пара старых люггеров, два тендера, кеч и шхуна «Йоханна Каролина», которую мы называли «Несравненной». Типы судов мы различали с видом заправских знатоков — эту азбуку мы выучили задолго до того, как Исагер принялся вбивать в наши головы буквы. В гавани мы тоже искупались, подбивая друг друга нырять все глубже и глубже, до самых покрытых водорослями днищ кораблей, выныривая с полными горстями ракушек.

За причалом поднимался город, высилась четырехугольная колокольня с башенкой, тонкий шпиль которой устремлялся в небо, как мачта без паруса и такелажа. Тут часы стали бить свое долгое «прощай»: но Киркестраде шла похоронная процессия. Впереди — девушки, осыпающие булыжники цветами. Хоронили старую Эрмину Карлсен со Снарегаде, пережившую мужа и двоих сыновей. Прозвонит ли по нам колокол, мы не знали. Умереть, конечно, всем придется, но, если мы утонем в море, нас не понесут на кладбище.

* * *

Первую неделю после летних каникул учитель Исагер ни на кого не глядел. В его движениях и голосе сквозила какая-то дурманная монотонность, словно он встал с постели, толком не проснувшись, и до сих пор не очнулся от приятных сновидений. Каждый день он шел от своего жилища к школе, облаченный в шлафрок и обутый в домашние туфли, приволакивая ноги. В заднем кармане шлафрока лежала свернутая плетка, похожая на гадюку, осоловевшую от жары.

Исагер служил учителем двадцать восемь лет, и ни одному из наших отцов не удалось избежать укуса гадюки. У многих из нас до сих пор сохранились шрамы от ударов. Что-то вроде татуировки, нанесенной еще прежде, чем мы стали мужчинами.

Хорошая погода держалась весь сентябрь, и с нею — благодушие Исагера. Он нас почти не спрашивал, бил изредка, не до слез и не до крови. Плетка, та самая пресловутая мерзкая плетка, покоилась в заднем кармане. Он читал нам вслух отрывки из Краткого катехизиса Лютера, не делая различий между теми, кто только начал ходить в школу, и теми, кто проучился уже пять лет. Он прочитал первые три главы: об атрибутах Бога, о деяниях Бога и о грехопадении человека, — но, дойдя до четвертой главы, где речь шла о том, как Иисус Христос, Сын Божий, восставил человека, прервал чтение, заявив, что нам об этом слушать не надо, поскольку остаток книги он считает вздором.

И стал пересказывать библейские истории, особенно часто повторяя притчу о Иакове и его двенадцати сыновьях. При этом взгляд его смягчался и он бормотал:

— У меня у самого двенадцать сыновей, как у Иакова.

Мы слушали внимательно и поэтому прекрасно понимали, что Иаков был обманщиком: он обокрал собственного брата, Исаию с волосатыми руками, и наврал отцу, слепому Исааку. Он прижил детей от четырех разных женщин: Рахили, Лии, Валлы и Зелфы, и, если одна из них не могла родить ему ребенка, он просто спал с другой. Он подрался с ангелом, после чего охромел. А потом его благословил Бог. Странная история, но мы не осмеливались сказать об этом Исагеру.

Два его сына, Йосеф и Йохан, еще ходили в школу. Но одного только Йосефа назвали в честь одного из двенадцати сыновей Иакова. Мы заявили им, что их отец — лжец, вор и распутник. Йохан заплакал. Он постоянно плакал, ведь Йосеф лупил его каждый день. Слезы, сальные, как капли воска, лились из его неестественно больших глаз. Йосеф сжал кулаки, стукнул брата по голове и сказал, что их отец не распутник, а всего лишь дурак и пьяница.