Мы, утонувшие - Страница 31

Мы и не думали о том, что сами стали причиной этого непостижимого события. Причиной был огонь. Он обладал своей собственной силой, собственными самоубийственными целями. На что мы ему?

Наконец пришел час нашего освобождения. Вся наша горечь, весь наш страх, вся наша ненависть, слишком великая для узкой детской груди, вскормили этот костер, и мы наполнились благоговением, словно огонь очистил наши жизни от всего отвратительного и ненужного. Пламя превратило дома в обугленные скелеты. Днем позже на это будет страшно и больно смотреть, но сегодня вечером зрелище было чудесным. Вот и все, что мы чувствовали.

Но западный ветер — предвестник дождя. Высоко в небе прорвалась поверхность туч. Дождь хлынул стеной и покончил с огненным драконом и с нашим радостным возбуждением.

На следующий день мы ходили смотреть на останки сожженных домов. Вся Сколегаде превратилась в огромное пепелище. Стены еще стояли, и из них на нас смотрели черные глазницы окон. Горожане встречались с ними взглядами. Был выходной. Мужчины в высоких шляпах стояли с видом знатоков, привычных к пожарам, хотя последний случился без малого сорок лет тому назад. Женщины, покрыв головы черными шалями, громко стенали, даже те, кто не пострадал от пожара. Людей охватил страх, точно так же как накануне вечером их дома охватил огонь: страх потерять не только все имущество, но и братьев, отцов, сыновей. Тот самый страх, который море внушает жене моряка. Но на сей раз огонь оказался милосерднее моря. Никто не погиб.

Мы услышали, как фру Исагер зовет Каро. Она забыла, что собака давно пропала. Женщины пытались говорить с ней, но она лишь качала головой и продолжала звать любимого пса.

Хоть никто и не погиб: ни человек, ни собака, — пострадавшие потеряли все свое имущество: мебель, одежду, памятные вещи, кухонную утварь. В доме Альбертсенов нашли чугунок, вполне пригодный для использования, а у Сване — сковороду. Ручка сгорела, но столяр Лавес Петерсен сказал, что можно смастерить новую.

Огонь вырвался на волю, пока мы закидывали дом Исагера глиняными горшками. Горшки мы кидали каждый год, и каждый год нас наказывали, даже тех, кто не принимал в этом участия: поскольку мы друг друга не выдавали, виновными считались все. Но в этом году нас не наказали. Что стоили наши горшки по сравнению с этим пожаром? Про них забыли, как и про нас.

Когда дом загорелся, Исагер находился на улице. Он не связал нас с происшедшим. Он нас ни во что не ставил, потому и не мог заподозрить в таком преступлении. Он и не подозревал, какое зло в нас посеял. Нас спасла его глупость.

В последующие дни мы поняли, что толстуха-учительша повредилась умом. Она все ходила и звала Каро. Думала, что он просто испугался пожара, и каждый день выставляла миску с едой, чтобы выманить пса из укрытия.

— Она изменилась к лучшему, — сказал Йосеф, — забывает нас бить.

* * *

Школа не пострадала от пожара, а жилище Исагера отстроили заново. Вскоре на Сколегаде выросли новые дома. В школе все стало по-прежнему. Исагер побывал в объятиях смерти, его дом сгорел, и за всем этим стояли мы, его ученики. Но он всегда возвращался. Партия проиграна. Все зря.

Мы вновь считали годы, загибая пальцы. Рано или поздно дети вырастают, и школа остается позади. Эго была наша единственная надежда.

После конфирмации Лоренс пошел в ученики к пекарю на Твергаде. Мы полагали, что там ему самое место, этому борову с немужественным телом, который по мере взросления становился все более женоподобным. У него и грудь имелась. Йосеф и Йохан взяли его однажды с собой на песчаную косу Эрикс-Хэле, расположенную в Маленьком море, или, попросту, на Хвост, и велели раздеться, чтобы посмотреть, как выглядит девчонка. Йосеф держал вырывающегося, трясущего жировыми отложениями Лоренса, а чувствительный Йохан, по любому поводу льющий жирные густые восковые слезы, проделал с ним нечто такое, из-за чего братья потом смотрели на нас с видом знатоков, посвященных в тайну, которой мы тоже можем причаститься, если хорошенько попросим. Но мы ничего не желали слышать. Ничего не хотели знать.

Итак, по ночам Лоренс месил тесто на Твергаде, но продержался он там всего пару месяцев. По соседству с жаркой печкой и мукой он задыхался. Говорил, что мука попадает в легкие. Но это все ерунда, он и так вечно задыхался, жирдяй такой, и виноват был сам, и мать его. Вдова, она с утра до вечера пичкала едой единственного сыночка, как гусенка на заклание.

Пекарь прогнал Лоренса. А что с него взять, если он вечно сипит и вжимает голову в плечи? И он пошел в море. Вернулся к зиме, с фингалом под глазом. «Ханс Йорген был прав, — сказал Лоренс. — Колотушки продолжаются и на борту корабля». Он смотрел на нас, и в его взгляде вновь читался вопрос: ну, теперь-то я стал одним из вас?

Мы, как всегда, отвернулись. Потом думали: коли парень так же смотрит на матросов «Анны-Марии-Элисабет», он вряд ли долго протянет.

Никто не уважает слабого, когда тот стоит на коленях.

И не было Ханса Йоргена, чтобы воскликнуть: «Ну, что я говорил?» — когда Лоренс рассказывал про побои на кораблях. Ханс Йорген пошел ко дну вместе с «Йоханной Каролиной» по прозвищу «Несравненная», однажды осенью бесследно исчезнувшей в Ботническом заливе.

Что за судьба ждала нас? Колотушки да смерть на дне морском, а мы все равно томились по морю. Чем для нас было детство? Прозябанием на суше, жизнью в тени плетки Исагера. Чем была для нас жизнь на море? Словами, значения которых мы еще не знали.

В нас пустило корни чувство, будто ничто не изменится, пока у нас под ногами находится земля. Исагер оставался прежним. Сыновья боялись и ненавидели его. Мы боялись и ненавидели его. Боялась ли и ненавидела ли его жена, никто не знал. Но она больше не била его. Отныне учительша жила в своем собственном мире. Мы украли у него собаку, дом, разум его жены, а он ничуть не изменился. Бил нас, как обычно, и ничему не учил. Мы сражались с ним, как обычно, и ничему не учились.